мучения. Уши у нее стали пунцовыми, лицо с нежной кожей в еле заметных веснушках пылало. Сверкнув озорными синими глазами, она скомандовала:

— Теперь двинули!

Мы пошли. Собрались компанией у Жекиной хозяйки. Пили чачу — виноградную водку. Шумели, пели. Одни девчонки.

У хозяйки нашелся патефон. Старый, с отломанной ручкой. И куча заигранных пластинок. «Если завтра война», «Три танкиста»… Эти мы откладывали в сторону.

Хрипели «Очи черные», отчаянно взвизгивал «Синий платочек». Мы громко чокались гранеными стаканами, закусывали солеными огурцами. Пили за летную погоду, за наступление…

И вдруг среди замусоленных пластинок с «Брызгами шампанского» и «Рио-Ритой» — Григ! «Песня Сольвейг», печальная и нежная.

Наступила тишина. Стало грустно. Моя соседка Нина Ульяненко заплакала. Я принялась утешать ее. Потом, обнявшись, мы начали плакать вместе. О чем? Трудно сказать. Что-то вспомнилось. Чему-то не суждено было сбыться. И вообще действовала чача.

К нам присоединились другие. И даже озорная Жека сидела, опустив голову, и, покусывая губы, молча плакала. Слезы капали в пустой стакан. Мы плакали тихо, мирно, самозабвенно. Было хорошо.

Выплакавшись, мы пошли получать боевую задачу.

Переправа

На темном бархатном небе — крупные звезды. И если смотреть вверх, то кажется, что самолет неподвижно висит под огромным звездным куполом.

Впереди, сзади, над головой — все звезды, звезды… Как блестящие глаза, они молча смотрят на тебя, завораживая. И я чувствую себя затерянной в огромном волшебном мире. Ничтожная песчинка. Куда-то лечу, с какими-то своими мыслями, желаниями. Все это так мелко по сравнению с бесконечностью и вечностью того мира, который существует помимо меня…

Не об этом ли писал Лермонтов:

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит…

В первом полете мы держали курс прямо на двойную звезду в ручке ковша Большой Медведицы. А теперь созвездие сместилось влево: прошло два часа.

Перелетая хребет, я замечаю впереди на земле белую полосу. Туман. Или низкая облачность. Здесь, в горах, трудно бывает отличить плотный, наползающий на землю туман от слоя густых облаков.

Светлые полосы попадаются все чаще.

— Наверное, цель закрыта туманом, — высказываю я предположение.

Ира молчит, поглядывая вперед. Потом говорит:

— Посмотрим.

И мы летим дальше. Я оглядываюсь назад: в районе аэродрома чисто. Пока чисто.

Вскоре полосы сливаются, и вот на земле уже — сплошная пелена. Только изредка в ней — темные просветы. А спустя некоторое время и просветы уже не встречаются. По расчету времени должна быть цель — переправа через Терек. Но напрасно я стараюсь ее увидеть. Как ни верчусь, как ни таращу глаза, ничего не могу разглядеть на земле.

Мы спускаемся ниже, становимся в круг. Медленно плывет облачность. Но что это? Темное пятно… Да это — «окно», просвет! В просвете хорошо видны очертания берега, излучина Терека. Здесь, совсем рядом, должна быть переправа. Но пока самолет разворачивается, все снова заволакивает.

Надеясь на то, что опять появится «окно», мы ждем, кружась в этом районе. «Утюжим» воздух. А время идет. И просветов больше нет. Я соображаю, что же делать дальше. Бомбить наугад? Или возвращаться с бомбами? А если и там, сзади, на аэродроме, тоже туман или низкая облачность? Наша летная площадка — у самого подножия горного хребта…

Советуюсь с Ирой, и мы решаем — освободиться от бомб. Под нами Терек, территория, занятая врагом, и, выждав еще немного, я бросаю бомбы в белую пелену. Неприятно, но другого выхода нет. Раздаются взрывы и сразу же — короткая пулеметная очередь снизу, тоже наугад. Слева, чуть сзади, поползли по толще облаков расплывчатые пятна — это зажглись прожекторы. Так вот она где, переправа!

На обратном пути я с тревогой смотрю вперед: все сплошь закрыто туманом. Ни горного хребта не видно, ни аэродрома. И лишь по слабым, едва заметным световым пятнам, то появляющимся, то исчезающим, мы определяем, что внизу — аэродром. Там, на земле, нас ждут и непрерывно стреляют ракеты.

— Будем пробивать, — говорит Ира неуверенно, не то спрашивая, не то принимая решение.

Пробивать облачность… А что, если она до самой земли?.. Но я твердо ей отвечаю, как будто ни капельки не боюсь:

— Давай. Только возьми курс сто восемьдесят.

Так безопаснее. В этом случае хребет останется сзади. Но и вправо уклоняться нельзя — там горы.

Ира переводит самолет в планирование, и на высоте трехсот метров он окунается в белое молоко. Сразу же становятся влажными лицо и руки. Я стреляю из ракетницы, чтобы на аэродроме знали, где мы находимся. Пристально вглядываюсь в густую белесоватую морось. Не дает покоя мысль: а что, если до самой земли?..

Высота все меньше… Постепенно свет ракет становится более ясным. Подернутые дымкой, появляются стартовые огни. Ира входит в круг над аэродромом совсем низко — до земли остается метров тридцать. Мы садимся.

На летном поле — все самолеты. Оказывается, первые экипажи доложили командиру полка, что цель закрыта туманом, и Бершанская вовремя прекратила полеты. Но на старте узнаем, что еще не все вернулись: не прилетели летчик Надя Попова и штурман Катя Рябова. Теперь мы беспокоимся о них: увидят ли свет ракет?..

Дежурный по полетам дает одну ракету за другой. Взмывая вверх, огни исчезают в молочном тумане и потом сверкающими шариками вываливаются оттуда и догорают, не успев коснуться земли. Как послушные кони, тихо стоят наши По-2, мокрые от тумана, с наброшенными на моторы и кабины чехлами. При свете взлетающих и падающих огней бегают рядом с самолетами их живые тени…

Мы прислушиваемся: где-то в стороне урчит По-2. Еле слышное гудение то совсем исчезает, то становится громче. Высоко над облаками ходит самолет, разыскивая аэродром. Это Надя и Катя. Не уйдут ли они дальше? Кругом — горы…

Самолет садится. Девушки идут на старт, где уже все в сборе, ждут их. Обе довольны, улыбаются.

— Ну что, не заблудились? Перетрусили, наверное… Долго искали? — спрашивает Бершанская.

Надя кивает в сторону Кати:

— Что вы, с моим штурманом не пропадешь! — И серьезно добавляет: — Товарищ командир, задание выполнено: переправа повреждена.

— Как же вы сумели?

— Это все она, штурман. Два раза на цель заставила заходить… А тут зенитки стали палить… Обрадовались, что самолет наш совсем низко…

— Знаете, — рассказывает Катя, — нам так повезло: целых пять минут переправа была открыта! Ну мы с Надей решили, что нужно обязательно попасть. Ведь другого такого «окна» не будет…

Она смеется. Очень хорошо смеется Катя. Слабый свет лампочки из штабного вагончика падает на ее лицо, и я вижу,